Драган М. Еремич

Мысли и Максимы

Из книги «С ЛИЦА И С ИЗНАНКИ»

Перевод с сербскохорватского
АЛЕКСАНДРА РОМАНЕНКО



Все, чем обладаем, мы получили от природы, от своих предков, от окружающей среды, из прочитанных книг. Собственно нам принадлежит лишь наше творчество. Им мы возвращаем долги, которыми обязаны всем своим заимодавцам.

Тщетна всякая дискуссия между людьми, которые заинтересованы не в истине, но в победе собственных мнений.

Быть скептиком — иногда означает соглашаться, пусть неосознанно, с собственным бессилием в познании.

Догматик не любит сомнений, а скептик — твердых ответов. Но лучше стремиться найти твердые ответы и в них, хотя бы немного, сомневаться.

Даже знание о незнании есть знание, поскольку невежда не знает даже того, что он чего-то не знает.

Чувство должно давать разуму крылья, а разум чувству — глаза.

Для того, чтобы обмануть другого, надобно привести определенные доводы, но чтобы обмануть самого себя, они не нужны, поэтому никто не обманывает себя больше, чем мы сами.

Общие теории столь же мало полезны при решении запутанных частных вопросов, как и карты автомобильных дорог при изучении потаенных лесных тропинок.

Древнюю Сократову (и Конфуциеву) максиму "познай самого себя" следует развить и объяснить с помощью другой максимы: "Познай других так, как следует познать самого себя, а себя — как хотелось бы познать других".

Тот, кто непрерывно вопрошает, имеет ли смысл его существование, находится на верном пути к его обретению, подобно тому, как путник, постоянно расспрашивающий о дороге, с нее не собьется. Но и человек, нашедший смысл жизни, может легко его утратить, перестав постоянно проверять себя.

Вы жалеете глупца, но и он вас также; вы считаете его глупым, но и он то же самое думает о вас; вы пытаетесь убедить его в ошибочности его суждений, но и он стремится доказать, что ошибаетесь вы. И в конце концов вы задаетесь вопросом, не глупец ли вы сами. Это-то и есть доказательство того, что вы не глупы, поскольку глупцу не придет в голову, будто он глуп.

Когда речь заходит о том, правит ли миром случай или судьба, теоретически допустимо решать эту проблему как угодно, но на практике приходится поступать так, будто одновременно царит и то и другое: смело, как если бы все уже было решено судьбою, и осмотрительно, как если бы все зависело от случая.

Большая притягательность веры в сравнении со знанием прежде всего заключается в том, что верят во что хотят, а знают то, что должны знать; вера зависит от нашего выбора, знанию же мы покоряемся.

Для многих людей превосходство религии над наукой состоит в том, что религия — лична, а наука — безлична или, точнее, надлична. Религия заботится о "спасении души" каждого верующего в отдельности, в то время как наука дает (лишь) возможность улучшить положение всех людей. Для верующих несущественно, что "спасение души" есть иллюзия, а возможность прогресса, которую дает наука, реальна. Им важно, что бог Мне, например, посредники не нужнычерез посредство "душеспасителей" обращается прямо к ним, и верующие считают это единственным способом утвердить собственную личность. Однако личность утверждается не подчинением иллюзии, но лишь в столкновении и борьбе с действительностью.

Тот факт, что различные религиозные культы значительно больше взаимоисключают друг друга и значительно более непримиримы между собой, нежели различные научные теории, свидетельствует против веры. Не говоря уж о том, сколько пострадало людей и сколько пролилось крови из-за религиозной нетерпимости.

Слабость божества отчетливее всего, вероятно, проявляется в том, что для подчинения людей ему нужна особая организация — церковь.

Смешно, что между богом и людьми существуют посредники и вследствие этого они ближе к богу, хотя все люди являются якобы его равноправными чадами.

Смысл и ценность жизни заключается не в нынешнем бытии, но в будущем: они идентичны его цели. Их гораздо легче осуществить в жизни отдельного человека, нежели в масштабах всего человечества. Но все эти отдельные жизни доказывают каждому, что жизнь вообще обладает смыслом и ценностью. А поскольку все большее число людей стремится прожить жизнь, как ее прожили великаны человечества, то все более актуальным становится вопрос, как сделать свою жизнь полной смысла и ценности для всех людей. В этом-то и заключается сущность и значение социализма как общественной системы, при которой это должно быть обеспечено.

Морали приходится нелегко, ибо она должна вести бой против двух различных противников. Ей противостоят не только аморальность, но и лицемерие. Аморальность — открытый, фронтальный противник; лицемерие — тайный, подпольный.

Энергии, которую иные люди тратят на маскировку своих слабостей и пороков, хватило бы на то, чтобы от них избавиться.

Справедливость есть истина, которая обладает силой противостоять лжи.

Мнение человека о себе самом и мнение, которое имеют о нем другие, очень часто значительно расходятся, ибо люди видят лишь то, что человек сделал до сих пор, а он сам считает себя творцом как настоящего, так и будущего. Поэтому истина обыкновенно находится посредине: человек не только в том, что он уже сделал, но и в том, что он намеревается сделать, хотя многое из того, к чему он стремится, он обычно совершить не успевает, ибо он или переоценил свои силы, или же некие объективные обстоятельства ему в том воспрепятствовали.

Люди были бы значительно более нравственны, если б зло было стиль же очевидно, как и безобразие.

Если бы наше дурное мнение о других одновременно не означало, что мы слишком ценим самих себя, мы говорили бы о других людях со значительно большим тактом, пониманием и мягкостью.

Искать удовольствий или любой ценой уклоняться от страданий — верный путь к аморальности.

Опасаясь зла, мы готовы с легкостью усомниться в том, кого обвинили в неблаговидном поступке. И, пусть незначительное, сомнение это остается в нас даже тогда, когда невинно обвиненный оправдан. Поэтому бесчестные люди столь часто пользуются клеветой: она почти никогда не минует того, в кого нацелена.

Есть искренние, но непоследовательные личности: сегодня им уже чуждо то, что они доверили тебе вчера.

Наибольшее несчастье для человека не самая смерть, но ее тень, которая, нависая над ним, может погубить любую жизнь и свести ее к жалкому прозябанию. Однако страх смерти не только отрицательная, но и положительная сила: он может заставить человека растоптать самые заветные ценности, дабы сохранить собственную жизнь, и р равной же мере побуждает творить великие дела — непрерывно созидать во имя прогресса человечества.

Вера в ценность добродетели уже сама по себе есть добродетель: негодяи не верят в нее, потому и не стремятся ее иметь.

Не заслуживает восхищения тот, кто ничем не восхищается.

Признание должно было бы украшать жизнь и хотя бы немного возмещать затраченное, однако нередко оно приходит так поздно, что может лишь в очень незначительной степени облегчить смерть.

Иногда и многих достоинств недостаточно, чтобы возвысить человека, но и одного изъяна довольно, чтобы без труда его погубить.

Честолюбивый человек испытывает удовлетворение по мере исполнения своих желаний, тщеславному же достаточно самого тщеславия. Он ведет себя так, будто всего уже добился, будто ему ровным счетом ничего не нужно. У первого есть возможность развития, второй — угасает.

Есть люди, которые неискренни даже перед собой, поскольку правда поразила бы их самих. Как же можно тогда ожидать, что они будут искренни перед другими?

Люди подчас делают подарки, надеясь в ответ получить много больше. Поэтому слова, произнесенные Лаокооном у Вергилия: Timeo Danaos et dona ferentes, можно было бы перефразировать так: бойся даров, когда их приносят и не данайцы!

Человек должен быть цельной личностью и обладать всей полнотою душевных качеств, чтобы выполнить свое общественное и духовное предназначение, подобно тому как его тело должно обладать всеми органами для того, чтобы хорошо осуществлять жизненные функции. Однако, к сожалению, наши заботы о теле остаются значительно более сильными и важными, нежели заботы о душе. Жалеют, например, человека, у которого одна нога короче другой, но не жалеют того, кто короток умом и лишен идеала, хотя второй недостаток значительно серьезнее и опаснее и для того, у кого он есть, и для других людей, из-за него страдающих.

Радуясь, мы не всегда смеемся, а смеясь, не всегда радуемся. Однако наиболее прекрасны смеющаяся радость и радостный смех.

Люди ограниченные и ленивые видят везение даже там, где успех достигнут трудом и знаниями.

Человек не любит быть объектом чужих решений и стремится к самостоятельности. Но он убеждается, насколько это трудно. Ведь для того чтобы выбрать, необходимо много знаний, опыта, решительности, способности предвидеть последствия Вот почему многие сознательно отказываются от права выбора. Так, по крайней мере, они сохраняют возможность обвинить в своих неудачах других.

От других зависят лишь благоприятные обстоятельства, а удача зависит от нас самих.

Значительную часть силы человека составляет понимание им своего бессилия, а значительную часть бессилия составляет убежденность в собственной силе.

Нравственность есть нечто, придающее цельность и незыблемость не только обществу, но и отдельной личности.

На первый взгляд они одинаковы, но по сути бесконечно различны: упорство, рожденное верностью истине и порядочности, и упрямство, мешающее человеку прийти к истине и служить порядочности.

Люди настолько полны слабостей и недостатков, что могут легко прикрываться плащом добродетели: наглецы считают себя полными достоинства, болтуны — красноречивыми, грубияны сильными личностями, хитрецы — искушенными людьми, трусы — осмотрительными, льстецы — хорошо воспитанными, циники — прямодушными. Клевета, быть может, оттого так и живуча, что вывернутую наизнанку добродетель легко провозгласить недостатком.

Люди, требующие, чтобы в разговоре вы всегда соглашались с ними, не способны к диалогу, но лишь к монологу. Монолог похож на барабанный бой, в то время как хороший диалог подобен музыке.

Наши недостатки удовлетворяют других, пока они им не угрожают.

Хитрость есть интеллигентность глупцов, которой они могут превосходить и подлинно интеллигентных людей,

Для молодых людей важно и полезно иметь хорошие примеры и следовать им, для людей зрелых — иметь хороших критиков и верить им. Первым примеры помогают сформулировать личность, вторым критики помогают исправлять уже сформировавшиеся характеры.

Нет ничего ужаснее интеллигентного и непорядочного человека. Глупец не умеет даже скрыть свои недостатки, а интеллигентный человек в состоянии превратить их в логически оправданные принципы,

Тот, кто занимает в обществе более низкое положение, чем заслуживает, несчастен сам, кто занимает более высокое, чем заслуживает, делает несчастными всех тех, кто прямо или косвенно страдает от этой ошибки.

Сила иллюзий заключается в наших иллюзиях об иллюзии. Многие люди в принципе против иллюзий, как чего-то оскорбительного для человека и человечества, и стараются избавиться от них в надежде увидеть мир в его истинном виде, однако иллюзии скрываются как раз в том, что они считают истинной картиной действительности.

Творят ли зло из принципа? Зло и творят по недостатку принципов.

И достоинства, и недостатки проявляются в истинном свете во время падения или возвышения человека, причем в тем большей степени, чем неожиданнее и стремительнее это происходит.

Чем больше наши способности, тем больше и наши обязанности.

По обыкновению мы гораздо лучше знаем, в чем заключаются обязанности других, нежели наши собственные.

Людей следует оценивать не по тому, какую должность они исполняют, но по тому, как они ее исполняют.

Видеть себя в зеркале — значит все-таки смотреть на себя своими глазами. Поэтому подлинное зеркало наших достоинств и недостатков суть глаза других людей.

Человек, оправдывающий свои пороки собственной слабостью, по существу признает, что порок неизмеримо сильнее его.

Бахвальства своими добрыми делами достаточно, чтобы весьма их преуменьшить или даже вовсе погубить.

Равнодушие к себе — ошибка, равнодушие к другому — порок.

Человечество развивается медленно оттого, что пример является единственным подлинно воспитательным средством. Если бы вместо примера подлинным средством воспитания были добрые советы, человечество быстро стало бы совершенным.

Насильниками являются даже те, кто хочет насильно осчастливить других.

Зло дальше слышится, чем добро, потому что люди принимают добро молча, а зло — с воплями.

Свободен не тот, кто склонен навязывать свою волю, но тот, кто превыше себя ставит благо людей. Без возвышенной цели стремление к свободе превращается в стремление к тирании.

Легче быть строгим, нежели справедливым, и легче быть справедливым, нежели гуманным.

Человек, живущий преимущественно прошлым, — несчастен, живущий будущим — фантазер, а живущий настоящим — легкомыслен. Тот же, кто живет и прошлым, и настоящим, и будущим, — не несчастен, не легкомыслен, не фантазер, но разумный человек.

Человек, который во всех своих бедах обвиняет только судьбу, но не самого себя, никогда не сможет избавиться от своих несчастий.

И фактор времени работает против морали. Для преступления достаточно мгновения, порядочности необходима целая жизнь.

Любовь создает иллюзию, будто вводит нас в рай, но сердце, лишенное любви, есть подлинный ад.

Подобно тому, как политика не принимает во внимание любовь, так и в любви не может быть политики.

Люди, которые легко приходят в состояние возбуждения, обыкновенно не способны к великим эмоциям: много легче взволновать стакан воды, нежели море.

Многие сентиментальные души сделали сердце символом нежности. Однако сила сердца, как и всякая иная способность человека, ограниченна: оно нежно по отношению к тому, что любит, и безжалостно к тому, что ему чуждо.

В браке, как институте, который призван оберегать любовь, нередко забывают о любви в море обязанностей и обязательств.

Самое прекрасное чувство, которое в состоянии пережить человек,— это чувство любви, а самый прекрасный миг в любви — ее пробуждение: тогда острее всего ощущается огромная разница между прежним состоянием равнодушия и почти неземной вознесенностью, которую приносит зарождение любви.

Нам пришлось бы значительно тяжелее в жизни, если б не было существа, которое нас всегда поймет, оправдает и ободрит, — нашей матери.

Любовь родителей к детям всегда больше любви детей к родителям. Это несоответствие и несправедливость возмещают им собственные дети.

Amicus Plato, sed magis amica veritas. Тот, кому принципы дороже друзей, обыкновенно лишен последних, тот же, кому друзья дороже принципов, очень часто беспринципен.

Тот, кого ничто не может поразить, вряд ли может быть счастлив. Тот, кого может поразить все, вряд ли оказывается мудр.

Какое счастье, что мы можем зажмуриться и не видеть чужой трагедии, но вот беда — таким способом мы не в силах освободиться и от собственных несчастий.

Откладывать — значит заранее соглашаться с поражением.

Не является ли аргументом в пользу пессимизма то, что гораздо легче и быстрее разрушать и уничтожать, чем строить и созидать? Город строится десятилетиями и веками, но при землетрясении или бомбардировке может вмиг исчезнуть. Люди, которые растут годами, мужают и становятся мудрее, могут мгновенно исчезнуть в какой-то битве или катастрофе. Зачастую и ничтожество способно подавить или вовсе уничтожить великие ценности. Интриган может очернить благородного человека, а маньяк — убить замечательного, чтобы этой смертью снискать славу Герострата. Но тем не менее пессимизм нельзя принимать как аксиому. Человек всем существом противостоит возникновению физического и морального неравенства, поэтому можно утверждать следующее: ничто не характеризует человека лучше, чем стремление восстановить равновесие, отдать предпочтение созиданию перед разрушением и предпочесть интеллектуальную ценность физической силе. Причины оптимизма заключены, следовательно в человеке, его-природе и достигнутых им успехах в борьбе за восстановление определенного равновесия в естественном порядке вещей, равно как и в предпочтении всего гуманного. Подобный оптимизм, который отчетливо видит многочисленные недостатки и ужасы жизни, но возлагает надежду на мужество и разумность человека и требует от него решительной борьбы против этих недостатков, противостоит как пессимизму, так и наивному оптимизму и может быть назван героическим оптимизмом.

Несчастье кажется неотчуждаемым и неделимым, а радость не только разделяют, но зачастую и отравляют в общении с другими.

Большое счастье, как и большое несчастье, не всякие плечи могут вынести: почти в равной мере они требуют большой силы, причем наиболее редкостной — силы личности.

Приступая к любому делу, надо быть смелым, разумным и выносливым: смелым для того, чтобы его начать, разумным — чтобы исполнить, выносливым — чтобы сохранить.

Нет ничего более противоречащего мечте, чем любая иная мечта. Если некто мечтает стать великим писателем, ему и в голову не придет мечтать о том, чтобы стать великим полководцем. Поэтому похожими могут быть лишь люди, лишенные мечты.

Мир Шекспира, Леонардо и Баха есть нечто совсем личное и тем не менее понятное всем людям, поскольку всякий человек — человечество в миниатюре. Можно, следовательно, согласиться с Лейбницем в том, что каждый человек есть одна монада, но при условии, что каждая монада в то же время составлена из многих монад. Непонятны лишь те писатели и художники, чей взгляд сосредоточен на чем-то в меньшем одной монады, на "сдвинутых" или неполных монадах.

Подлинную революционность в искусстве проявить очень трудно. Она заключается не в дешевом новаторстве, которое должно поразить и обескуражить, но в возвышенности замысла, глубине идеи и блистательности исполнения, что должно вдохновить и восхитить. Художник-революционер не тот, кто стремится любой ценой отличаться от классиков, но тот, кто хочет стать больше их.

Книги должны готовить нас к жизни, дополнять ее и делать более разнообразной, но они не должны заменять жизнь.

Книга, которая не обращается к тебе лично, не твоя книга. Ты можешь держать ее в своей библиотеке, но подлинно она принадлежит лишь тому, кто находит в ней ответы на свои собственные вопросы.

Даже свое лучшее произведение художник не считает вершиной, но лишь жалким ее подобием, ибо только ему ведомо, как много он стремился вложить в свое творение и как мало достиг.

Когда начинают создавать ради обогащения культуры, а не ради обогащения жизни, культура приходит в упадок.

Подлинная оригинальность никогда не возникает в результате заботы об оригинальности.

Самое худшее, что можно пожелать писателю, это не тяжкая судьба, но глупые и ограниченные читатели.

Красноречием легко прикрывается незнание, ибо многие люди слушают слова и наслаждаются их звучанием, не вникая в их смысл и суть.

Наибольшей ценностью обладают слова, открывающие мысли, которые никто другой не смог открыть, или слова, выражающие мысли, которые никто другой не смел выразить.

Книга дорога нам и тем, что начинает и кончает разговор по нашей воле, а этого не умеют делать даже самые близкие нам люди.

Произведения искусства своим величием во многом обязаны тому, что они взяли из прошлого, и в еще большей степени — тому, что потомки, возвращаясь к ним, непрерывно им прибавляют.

Произведение искусства есть примирение человеческой мечты и реальности.

Теория "искусство для искусства" исходит из того, что произведением искусства должен наслаждаться преимущественно художник. С точки зрения морали — это эгоизм, с общественной — индивидуализм, с философской — солипсизм.

Натягивая маску, люди не всегда замечают, как она становится их подлинным лицом.

Мелкие невзгоды озлобляют больше, нежели крупные: перед лицом больших бед человек чувствует себя значительнее, ибо масштабы нашей личности зависят и от противника, с которым вступаешь в схватку.

Будущее было бы совсем иным и много лучше, если бы оно начиналось завтра, а не уже сегодня и даже не вчера.

Каждый человек всегда говорит только о себе самом, но для глупца его "я" — весь мир, для мудрого же человека весь мир — его "я".

Идеалы должны быть как звезды: стоять очень высоко и служить нам ориентирами на земле, помогая достигнуть целей, к которым мы стремимся.


Похвала мудрому слову,
или
По поводу этой книги, а немного и о ней

Эта книга принадлежит к определенному жанру, довольно редко встречающемуся у нас, но, как известно, всегда труднее добиться успеха в области, интерес к которой еще надобно создавать, нежели в той, повсеместная склонность к которой утвердилась. Мысли, рефлексии, апофтегмы, медитации, сентенции, гномы, максимы — как только не называют краткие тексты, основанные на наблюдении разнообразных явлений жизни человека и окружающего его мира и принадлежащие к древнейшему и наиболее живучему виду литературного и философского выражения, более древнего даже, чем сама письменность. В своей изустной форме этот жанр лежит в основе целых цивилизаций, причем таких, из которых и поныне современная наша цивилизация черпает значительную часть своего наследия. Без четко сформулированных раздумий о жизни и суждений о том, как следует жить, невозможно, например, представить индийскую или китайскую, да и эллинскую культуру. Один из крупнейших мыслителей античности Гераклит, учение которого благодаря своей диалектике сохранило актуальность и по сей день, писал афоризмами.

И в то же время славу некоторых крупных литератур составляют именно писатели, культивировавшие этот литературный жанр. Вспомним лишь о великих французских моралистах: Монтене, Паскале, Лабрюйере, Ларошфуко, Вовенарге, Шамфоре, Жубере. Вряд ли найдется труд по истории французской литературы, где была бы обойдена молчанием роль этих писателей в развитии национальной культуры.

У нас тем не менее по пальцам одной руки можно пересчитать тех, кто уделил особое внимание записыванию и публикации своих "мыслей", да немного найдется и тех, из чьих произведений можно было бы составить хотя бы небольшую книгу рефлексий вроде, например, той, какую "извлек" Любомир Петрович из сочинений Богдана Поповича. И все-таки не следует ли именно поэтому создавать традицию? Одна книга, естественно, погоды сделать не может, но в состоянии привлечь внимание к жанру в целом.

Разумеется, этому жанру присущи и определенные "слабости", отчасти, правда, свойственные не только ему. Существенный его недостаток, более или менее характерный для любого литературного жанра, заключается в том, что он не универсален. Можно прочитать много прекрасных книг и не найти в них ни одной сентенции, которую хотелось бы запомнить и при случае использовать; это особеннофнкие тексты, основанные на наблюдении разнообразных явлений жизни человека и ь внимание к жанру в целом.

Разумеется, этому жанру присущи и определенные "слабости", отчасти, правда, свойственные не только ему. Существенный его недостаток, более или менее характерный для любого литературного жанра, заключается в том, что он не универсален. Можно прочитать много прекрасных книг и не найти в них ни одной сентенции, которую хотелось бы запомнить и при случае использовать; это особенно заметно, когда речь идет о стихах, но может относиться и к прозе, исключая, естественно, прозу философскую.

В зависимости от склада ума есть люди, которым может нравиться или не нравиться подобная манера выражения. Те, кто склонен размышлять и судить о жизни в форме кратких, лапидарных речений, д обладают врожденной склонностью к данному жанру. Люди эмоционального склада, значительно более подверженные влияниям настроений и даже ритмически-моторному воздействию слов, в данном случае могут быть далеки от восторга. Следовательно, чтобы уяснить себе, почему одни обладают большей, а другие — меньшей склонностью (или вовсе лишены ее) к созданию и восприятию или, если угодно, к записыванию и чтению рефлексий и максим, необходимо некое типологическое разграничение.

Однако указывая на существующие различия между людьми, мы вовсе не собираемся подчеркивать также относительность мнений о роли рефлексий. Коль скоро нам предстоит выбор, думается, что я предпочтение следует отдать тем, кто считает чтение и слушание инструментом развития своего интеллекта, но отнюдь не тем, кто видит в этом одну из возможностей борьбы со скукой.

На первый взгляд соотношение отдельно взятых сентенций и цельного литературного произведения, где все функционально, в известном плане подобно соотношению между заготовленными заранее строительными деталями и законченным зданием. Уподобление это, однако, вряд ли кажется состоятельным. Во-первых, число зданий-шедевров невелико, во-вторых, книги создаются не из одних сентенций. Сравнение неудачно еще и потому, что максимы редко бывают одноплановыми и зачастую образуют особую законченную философскую систему, независимо от того, возникли ли они вторично из нее (как у Божидара Кнежевича) или лишь должны были ее создать (как в случае Паскаля или Шамфора). Внимательный читатель почти всегда обнаружит в них фундамент мировоззрения. Они не укладываются в тесные рамки философских систем, но подчиняются своим особым законам. Паскаль в своих "Мыслях" писал: "Я буду записывать здесь свои мысли в беспорядке, а может быть, и в ненамеренной путанице: это подлинный порядок, благодаря которому именно беспорядком всегда будет определяться мое направление". Этот беспорядок, по существу, представляет естественную систему рефлексий об избранном предмете, причем эта система уникальна и любая другая казалась бы на ее месте искусственной, неискренней, неестественной.

Однако при этом новом порядке "мысли" бледнеют не только оттого, что "соединяются" с помощью "клея" совсем иного качества, нежели они сами, но и оттого, что утрачивают прежнюю непосредственность, накал и ощущение субъективности происходящего, связь с жизнью и ситуациями, в которые она нас непрерывно ставит. Рожденные, в непосредственном контакте с жизнью, они могут быть легко применимы в этой жизни. Поэтому, думается, прав был Жан Ростан, который, следуя классическим французским моралистам в "Размышлениях биолога", заметил: "Когда мысли отредактированы, они кажутся менее искренними". Моралисты, вероятно, сообщили много больше правды о жизни, нежели философы, поскольку всегда оставались более близкими к ней и более верными и потому рассуждали о ней с большей тонкостью и сопереживаемостью.

Тем не менее именно тесную связь с жизнью можно считать одним из недостатков максим. Возникшие из непосредственного с ней контакта, без той абстрагированности, которая является результатом дальнейшей их "обработки", они могут нравиться или не нравиться, в зависимости от того, совпадает ли с ними наш собственный опыт или нет. В них нет места для доказательств и примеров, все уже подчинено непосредственному приятию и пониманию или же неприятию. Не находя в них созвучного себе, мы считаем их неточными, а обнаружив знакомое — банальными, поскольку они-де содержат общеизвестные истины. Следовательно, рефлексии пребывают где-то между неточностью и банальностью, как между Сциллой и Харибдой. Приятие или неприятие данной мысли, стало быть, часто красноречивее говорит о нашем собственном характере и опыте, нежели о ее абсолютной ценности. Не случайно Вольтер, восхищавшийся Ларошфуко и Вовенаргом, отрицал Паскаля. Это скорее свидетельствует о различии мышления, нежели о том, что Ларошфуко и Вовенарг более глубоки, чем Паскаль. Счастлив автор, нашедший самокритичного читателя, который не будет заранее делить его "мысли" на хорошие и плохие, а в тех, что ему не понравятся, увидит лишь собственную неспособность их понять, — читателя, подобного мадам де Севиньи, кому принадлежит следующее суждение о "Максимах и моральных размышлениях" Ларошфуко: "Среди них есть божественные. Среди них есть, к моему стыду, и такие, которых я не понимаю".

Поскольку рефлексии во многом зависят от нашего характера и жизненного опыта, не исключено, что можно составить иные суждения, порой даже противоположные уже существующим, которые, вероятно, покажутся более уместными и при этом также будут точны. Жизнь столь глубока и разнообразна, что ни одна сентенция не может исчерпать все ее возможные формы. Лотреамон в своих "Стихотворениях" вывернул наизнанку смысл многих афоризмов Паскаля и Вовенарга, и (о, чудо!) его афоризмы выглядят столь же точными. Ибо почему человеку суждено быть только мыслящим тростником (как утверждал Паскаль), а не, скажем, дубом и почему великие замыслы должны рождаться только сердцем (как писал Вовенарг), а не разумом? Ведь в жизни совмещаются без особых сложностей самые противоречивые суждения.

Вы возразите, возможно, что недостатком жанра является известная обусловленность максим личностью автора. Но разве иначе обстоит дели ср всеми прочими жанрами литературы и даже философии? Столь ценимая авторская непосредственность содержится в изречениях даже в большей степени, нежели в прочих видах литературы, поскольку очарование заключается именно в том, что "рассчитывал на знакомство только с автором, а познакомился с человеком" (Паскаль). Отсюда их своеобразная двойственность: Мы видим человека, создавшего их, но еще больше — человека, в них действующего. Ив этом смысле рефлексии подобны произведениям хороших портретистов, где в мастерски воссозданной личности перед нами предстает многое от образа человечества.

Максимы — ярко выраженный классический и классицистический литературный жанр. И ничуть не случайно, что во французской литературе сборники рефлексий были особенно популярны в XVII—XVIII вв., то есть до того. как с утверждением романтизма возобладали лирическая очарованность природой и подчеркнуто субъективное видение мира одной необыкновенно чувствительной личностью. И поныне любовь к этому литературному жанру, по существу, означает известную приверженность к классическому идеалу литературного выражения.

Значение этого литературного жанра весьма велико. Изречения, пословицы, размышления и афоризмы присущи, как уже говорилось, пожалуй, всем великим цивилизациям. Многие из авторов "сентенций" формировали у своих народов не только вкус и склонности, но нередко творили самое историю. Не без оснований Вольтер утверждал, будто максимы Ларошфуко значительно способствовали формированию вкуса французского народа, воспитывая его в духе точности и определенности; и не сделал ли Шамфор для французской революции больше, чем иные революционеры, бросив ставшее крылатым выражение "Мир хижинам! Война дворцам!" и подсказав тем самым Сийесу его основную идею о третьем сословии, а Мирабо — темы многих выступлений. Немало писателей, пользующихся большим авторитетом и влиянием в развитии современной мысли, прошли школу классической этической литературы. Не читал ли Ренан со вниманием Паскаля и не перефразировали ли Стендаль и Шопенгауэр Шамфора?

И, наконец, большинство моралистов по-прежнему остаются учителями стиля. Убедительнее других писателей они на практике доказывают, что стиль не что иное, по словам Шопенгауэра, как "отражение мысли". Изречения ближе к своей первооснове, чем какой бы то ни было иной литературный жанр, и вполне естественно, что люди, которые делятся своими личными наблюдениями и опытом, не повторяя где-то услышанное или прочитанное, являются хорошими стилистами. Лишенные украшательства, длиннот и ненужных деталей, их тексты, как правило, представляют собой стилистические шедевры, и неудивительно, что именно это неизменно подчеркивается при анализе их сочинений.

У сентенций есть еще одна особенность: книгу максим, разумеется, нельзя читать как роман. Если роман можно иной раз небрежно перелистать, то максимы следует читать без поспешности, вдумчиво, возвращаясь к отдельным страницам. Это отлично уловил Анри де Монтерлан, который, сам будучи автором афоризмов, в "Записных книжках" писал: "Надобно обладать особым умением для чтения максим: может быть, по одной странице в день".

В его словах, естественно, содержится преувеличение, но заключена и немалая доля истины, поскольку почти в каждом законченном изречении скрыто ядро более объемного сочинения: философского эссе, этического или психологического трактата, — и поскольку сам автор не развивает мысль, это должен сделать читатель, на что ему, разумеется, понадобится немало времени.

В заключение несколько слов по поводу этой книги. Она возникла столь же преднамеренно, сколь и случайно. Возникла из стремления хотя бы мельком наметить идеи, которые обстоятельства не позволили мне разработать в нечто более крупное и собрать в более цельной книге. Но она возникла из желания не только написать книгу, но и выразить свое отношение к жизни, которое сложилось много прежде, чем я решился перенести на бумагу свои наблюдения.

В начало страницы

В книгохранилище

Сайт управляется системой uCoz